|
Накануне вечером Распопов сказал мне:
— «Дерюгин» пришел. Отстаивается на рейде, вон за тем островком. Завтра пойдет в Приозерск, по пути забросит меня и лаборанта в укромное место, где мы каждое лето работаем, а недели через две снимет нас. Советую воспользоваться оказией. Увидите доподлинные ладожские шхеры.
— Спасибо, Игорь Михайлович . . . Ну, а тут, в Сороле, разве не доподлинные шхеры?
— Шхеры — да. Но тут и люди, и постройки, и пашни, и выпасы, и, что всего хуже, моторки во множестве. А там!.. Сами увидите . . .
Наутро мы втроем разместились на катерке среди ящиков, мешков и свертков. Распопов завел мотор с первой попытки, словно спичку сунул в камеру сгорания, и суденышко, слегка подвывая, устремилось к выходу из протоки. Оборотясь назад, я оглядел на прощание бугристый берег, очерченный сизой полудугой дальнего бора, испятнанный потемневшими от времени домишками, стоящими вразброс, по-хуторски.
И вот катерок уже покачивается под кормой «Константина Дерюгина», экспедиционного судна Института озероведения Академии наук. Наша моторка взята на буксир, а мы по веревочному трапу поднимаемся на борт судна, где нас встречает ладный, приветливый молодой капитан.
— Заскучаете, — говорит он мне сочувственно, узнав, что я до Приозерска, — наш лайнер больше девяти узлов не дает.
С некоторым усилием мне удается преобразовать узлы в километры.
— Поменьше семнадцати километров в час вроде бы?
— Точно! Запросто моторка нас обойдет. Почти любая.
Я подумал о Константине Дерюгине человеке, профессоре Ленинградского университета, умершем в конце тридцатых годов. Гидробиолог и зоолог, он изучал Кольский и Финский заливы; им основаны морские станции на Белом море и Тихом океане. Константин Михайлович Дерюгин первым исследовал и описал озеро Могильное, что на острове Кильдине. В нем вода сверху пресная, пониже— солоноватая, еще глубже, у дна, и вовсе морская, горько-соленая. Так и держатся слои воды в трех этажах, не смешиваясь. И живность в каждом этаже — своя: сверху — пресноводная, пониже — выносящая солоноватую воду, у дна — морская . . . Профессор Дерюгин плавал, конечно, на разных судах. Хаживал, несомненно, и на веслах, и под парусом. Подвесной мотор в то время был еще редкостью. И судно, носящее ныне его имя (что-то вроде малого сейнера), очень бы его порадовало.
На «Дерюгине» стоят современные приборы-самописцы. Распопов мне их показал и объяснил, что при их помощи можно определять температуру, оптические и другие свойства воды по ходу судна, не делая остановок для взятия проб. Во времена Дерюгина подобных приборов не знали.
Однако же якорь давно выбран и «Дерюгин», выйдя из Якимварского залива, глубоко врезанного в скалистый берег, взял курс, как мне сдается, на юго-запад, по-ихнему — зюйд-вест. Позади, в голове залива, остался карельский городок Лахденпохья. В облике его мне видятся черты южных приморских поселений.. . Ну да, покуда сияет летнее солнце и стоит штилевая погода, покуда и небо и воды разливают синь, покуда подростки, вопя от восторга, ныряют с валунов в озеро — весь этот край с легкостью можно назвать ладожским Крымом. Напрочь забываешь, что городок лежит между шестьдесят первым и шестьдесят вторым градусами северной широты, однако ближе к шестьдесят второму. Почти на Два градуса севернее Ленинграда.
Погода — на заказ. Ладога об эту пору, в середине августа, уже любит пошуметь на осенний лад. Ныне который день стоит полный штиль, Слева по курсу разостлан без единой морщинки искрящийся синий ковер бескрайнего озера, и где-то, далеко на юге, мерещится Валаам.
А справа шхеры — яркая, сверкающая россыпь одетых лесом каменных островов, островков, островочков, а то и просто валунов, увенчанных одинокой, как свеча, сосной. Сосна, камень, вода. И еще, и еще, до бесконечности: зеленоватая вода, светло-серый камень, медно-оранжевые стволы, сизая хвоя сосен. Низкорослое, корявое, искривленное дерево вцепилось в одинокий валун, пронизав его корнями, словно когтями, и чудится, что оно вот-вот взлетит вместе с добычей, подобно коршуну, в поднебесье. Сосны сжились, срослись с камнем, будто их сородичи, растущие на песке, не запускают свою морковку вглубь метров на пять. Здесь, на граните, морковка, центральный корень, за ненадобностью и не развивается вовсе.
Я присох к палубе, ошарашенный, завороженный этим безмолвным, будто навсегда онемевшим миром, шагнувшим ко мне со страниц простенькой северной сказки. Глядеть, глядеть и только глядеть, не отрываясь! Ни разу не возникло у меня желания вынуть записную книжку, я просто не вспомнил о ней. Ни разу не пожалел я, что не приучил себя смолоду ни к фотоаппарату, ни к кинокамере. Я радовался, что не слышу ни сухого механического щелканья, ни жужжанья. Я затерялся один в заколдованном мире, и это было упоительно, как в детстве, когда я впервые попал в кино, еще дозвуковое, безгласное.
Изредка появлялся Распопов, но, поглядев на меня, уходил, не произнеся ни слова.
Ни один островок из десятков, проплывавших мимо, не повторял другой, ни один пролив не походил на предыдущий. Колдовское это царство сотворено природой как бы походя. Континентальный ледник опускался со Скандинавских гор, ворочая и уволакивая за собою камни, пропахивая рвы и впадины, сдирая с каменных горбов мох и карликовые березки. То была первичная, грубая обработка. Потом рвы и впадины заполнились водой, она светлела, отстаиваясь. А птицы занесли на камни семена, и пошли в рост деревца.
Когда мы были приблизительно на траверзе Куркийоки, Распопов поднялся в рубку, показал что-то на карте помощнику капитана, ткнул пальцем в ближайший островок. Помощник кивнул и заработал штурвалом, быстро перебирая рукоятки, торчащие словно рога. Судно повернуло к норду и вскоре вошло в пролив, узкий и неожиданно прямой, как пенал. Мы шли теперь малым ходом, острова придвинулись с обеих сторон, угрожающе подставляя нам темные, обрывистые каменные бока, окаймленные по низу мхом и тиной.
Прямо по курсу вырастал, приближаясь, вздыбленный, крутобокий островок. Померещилось даже, что на нем стоит полуразрушенный замок, облицованный каменными плитами, сверху успевший обрасти лесом. Судно еще убавило ход, перейдя на самый малый. И тут я увидел за бортом то, что с тоской наблюдал в Сороле, близ Лахденпохьи, всю неделю, то, что вызывает особенное отвращение у любого обладателя поплавочной удочки: вода цвела, да как цвела! Вся толща ее, доступная взору, испакощена была темно-зелеными бесформенными хлопьями, крупинками, шариками. Так выглядит в кастрюле суп из мелко нарубленной крапивы или щавеля до того, как его заправили яйцом и сметаной . . .
Распопов покинул рубку и подошел проститься. Мне показалось, что вид у него немножко виноватый, извиняющийся. Но я же знал, что пригласить меня в свои тростники он никак не может: палатка у них двухместная и харчей в обрез взято.
— Сейчас нам отдадут буксир, дальше — своим ходом. Тут уже недалеко. Не жалеете, что пошли с нами?
— О-о-о, да что вы!.. Но поглядите, что в воде делается.
— И глядеть неохота. Цветет Ладога, как никогда. Сине-зеленые, все они . . . Да чего вы удивляетесь? Нина Анатольевна ведь вас посвятила, это по ее ведомству. Мои высшие растения ведут себя пристойно.
Катерок Распопова почти сразу скрылся, скользнув за высокий остров, схожий со сказочным замком. «Дерюгин» осторожно развернулся, вышел малым ходом из шхер и лег на прежний курс, набрав свои девять узлов. Я оставался наверху, теперь уже совсем один, если не считать молодого капитана, сменившего своего помощника в застекленной рубке. До самого конца рейса я так и не вспомнил, что внизу для меня приготовлена койка и что я никогда и нигде не упускал возможности вздремнуть полчасика в послеобеденное время.
Я переходил от одного борта к другому, то вглядываясь в манящий лабиринт узких проливов и островков, то надеясь узреть на глади озера мираж. В пустыне, где некогда я провел два лета, налюбовался я миражами вдосталь, на воде — не видал их ни разу. Я лишь читал, что на Ладоге, при хорошем состоянии атмосферы, преимущественно в июле и августе, часто бывают миражи. Например: «Вдали, на штилевом горизонте, виден галиот парусами вниз, или несколько отделившийся от горизонта, или чрезвычайно расширившийся, при множестве парусов. Часто бывает виден высокий отрубистый остров Валаам, между тем как до него верст 80 . . . »
Мне не везло. Горизонт укрывал от меня, без обмана, в полном согласии с законом физики, отрубистый Валаам и не дразнил вызванным из прошлого века галиотом.
Озера стареют и умирают. Но не так скоро, как люди, как звери, как птицы. Возраст озер меряется не только числом прожитых лет. Природа не ставит озеру предела существования. Байкал, рожденный двадцать пять миллионов лет назад в глубокой вмятине земной коры, все еще молод, даже юн. Он в каком-то смысле ровесник Ладоги, которой минуло не то четыре, не то пять тысяч годков. А какое-нибудь озерцо, затерянное среди блат и лесов, продержавшись несколько веков, глядишь, уже одряхлело и вот-вот зарастет, став болотом.
Озероведам мои рассуждения могут показаться сомнительными. В их лексиконе и слов таких нет, как юное, молодое, средневозрастное, старое озеро. У каждой науки свой язык. Как я понял из прочитанного и услышанного, для ученого важен не абсолютный возраст озера, а состояние водоема. Озеро проходит три стадии развития. Им присвоены столь мудреные названия, что я даже не решаюсь их приводить, чтобы не отпугнуть читателя. Ежели вам угодно упрощать, говорят озероведы, то называйте эти стадии возрастными, именуйте озера молодыми, средневозрастными, старыми. Но помните, что тут нетрудно и запутаться, ибо озеро может задержаться на любой стадии непредсказуемо долго либо, наоборот, очень недолго.
Попробую выпутаться, пользуясь обиходными словами.
Когда человек быстро старится, начинает прежде времени дряхлеть, то, значит, либо его хвори одолели, либо он ведет неподобающий образ жизни. С известными оговорками это можно отнести и к озеру, которое наука рассматривает как некое целостное создание природы, в котором одно к одному прилажено. В молодом озере вода чиста, прозрачна, богата кислородом, слабо минерализована — мягкая вода, как говорят в обиходе. Такое озеро заселено живностью негусто. Но зато какая это живность! В Ладожском озере, по данным, опубликованным в начале шестидесятых годов, обитало четырнадцать видов лососевых рыб, в том числе семь видов сига. Между тем Ладога менее уловиста, нежели, скажем, почтенный, переживающий пору старения Ильмень, где с единицы водной площади берут куда больше рыбы. Зато в Ильмене лососевых рыб нет . . . А байкальский омуль! Он ведь тоже из сиговых, а они не выносят замутненную, бедную кислородом воду.
Если озеро живет обычной своей жизнью, если посторонняя сила не вторгается грубо в его распорядок, то перемены, влекущие за собой переход в следующий возраст, в другую стадию, накапливаются в нем тысячелетиями. Но вот в первой половине нашего века ученые стали замечать, что жизнь некоторых озер убыстрилась. Настолько убыстрилась, что переход из одной стадии и другую стал совершаться на глазах у людей. Процесс, который прежде не мог быть прослежен людьми одного, даже многих поколений, теперь протекает в несколько лет. Впервые явление это, весьма тревожное, замечено было на швейцарских озерах. Думали вначале, что причина — в перемене климата. Теперь так уже никто не думает.
Александр Михайлович Крючков, начальник Ладожской экспедиции, размещенной в Сороле, близ Лахденпохьи, определил меня на жительство в уютный одноместный особнячок с двумя оконцами, затянутыми непрозрачной полиэтиленовой пленкой цвета снятого молока. Ранее фанерный этот домик, под названием «будка», стоял принайтовленный к чему-то (повернется ли язык вымолвить «привязанный», «прикрепленный»!) на палубе экспедиционного парохода «Лимнея», служа научным целям. Затем его списали на берег, провели внутрь домика электричество, поставили железную кровать, застлав ее спальным мешком. В такой халупе — что не жить! Как я понял, сюда помещают привилегированных лиц. До меня фанерный особнячок занимал водитель экспедиционного грузовика.
Вставал я без будильника в шестом часу, выпивал приготовленную с вечера на кухне чашечку растворимого кофе, надевал резиновые сапоги, куртку и отправлялся с удочкой на протоку. Рыбалка в ладожских шхерах!
Бреду по берегу, приостанавливаясь в удобных для закидки местах: на крохотных песчаных пляжиках, у тростников, над омутками у обрывов. Охота поднять леща, как говорят на Верхней Волге. Поднять — самое то, лучше не скажешь. Лещ, он ведь кормится у дна, мало двигаясь, — личинок из ила достает, травку посасывает.
Мир лежит притихший, стиснутый в холодных липучих объятиях тумана. Вроде и рыбе под этой тяжестью не шевельнуться, ни лещ, ни окунь не прикасаются к насадке. Лишь сосны на соседнем острове скинули с темных своих верхушек пропитанный влагой серый тюфяк Да иногда кажет кусок перил старый горбатый мостик.
Прочесав протоку с обоих берегов, я возвращался на базу уже при ярком солнце, под сочувственные взгляды обитателей «желтого скита» (так здесь окрестили двухэтажный деревянный дом экспедиции), покуривавших у дома в ожидании завтрака. Это были истинные интеллигенты. Делая вид, будто не замечают, что я каждое утро являюсь с рыбалки без единой рыбешки, они принимались дружно расхваливать мою снасть.
Здешний «желтый скит» в отличие от подлинного, валаамского, где царил, надо думать, суровый устав, населен был лицами обоего пола, по преимуществу молодыми. Желтую вывеску, прибитую над входом в просторный бревенчатый дом, разгороженный на множество клетушек, примыслили и расписали, видимо, те из них, кто еще не утратил вкуса к студенческому трепу. Скитяне проявляли мало заботы о своем облачении. Вполне одетыми они являлись только к столу, работали же до наступления вечерней прохлады в трусах, женщины — в купальниках.
Кроме «желтого скита», экспедиция занимала еще несколько домиков, где размещались походные лаборатории и жили сотрудники. В первые дни я бродил по окрестным буграм, заглядывая то к химикам, то к гидробиологам, то к гидрологам, стараясь не отвлекать людей от дела надолго. Впрочем, дело оказывалось иногда вовсе неожиданным. Привлеченный как-то надсадным прерывистым воем мотора, я отправился на причал, откуда исходил шум. Там я застал Александра Михайловича Крючкова и еще двоих научных сотрудников экспедиции. Они ладили подвешенный к столбу лодочный мотор, который никак не желал работать без перебоев. Трудно сыскать механизм столь же капризный, как лодочный подвесной мотор, а парус и весла, увы, теперь увидишь разве что на регате . . .
Гидролог Александр Михайлович Крючков не только возглавляет экспедицию. У него своя научная тема. Он изучает ладожскую воду, прослеживая, как меняются ее свойства под влиянием хозяйственной деятельности. В частности, он и его сотрудники определили, как распространяются сточные воды одного из главных загрязнителей Ладоги — Приозерского целлюлозного комбината.
Нина Анатольевна Петрова совмещает научное руководство экспедицией с очередными дежурствами на кухне и с углубленным изучением той самой старческой болезни озер.
— Вот это наши сине-зеленые; видите, какая вспышка?!— показала она мне однажды банку с водой. Банка была наполнена темно-зелеными хлопьями, словно воду зачерпнули из лягушачьей лужи.
— Да, рыбе плохо, когда вода цветет. А вот почему плохо — это, мне кажется, до конца еще не понято. Может, ей трудно дышать? Жабры забиты одноклеточными водорослями.
— Наверное, так. Но это слишком общо, надо разобраться в тонкостях. Впрочем, рыбы — не моя область. Когда речь идет о планктоне, тут я могу высказывать более определенные суждения . . . Я завтра дам вам кое-что почитать, вы тогда лучше поймете наши тревоги. И разговоры нам будет легче вести. Ну, а общее представление о микроскопических водорослях, в частности о сине-зеленых, вы ведь, наверное, имеете?
По вечерам профессор Голлербах, приводя в порядок свои пробы, рассказывал мне о водорослях. Чаще всего он обращался к сине-зеленым.
Из его тогдашних рассказов, а также из опубликованных позднее научных работ, я узнал о сине-зеленых много удивительного.
Необозримое царство водорослей разложено систематиками по десяти полочкам-отделам. Сине-зеленым отведена полочка номер один. Считается, что на ней от полутора до двух тысяч видов. Какие чувства испытывает молодой ученый, решивший посвятить свою жизнь сине-зеленым, перед тем, как погрузиться в этот океан!
Сине-зеленые поражают воображение специалистов — что уж говорить о непосвященных. Поражает прежде всего их долговечность. В сравнении с этими одноклеточными созданиями динозавры, исчезнувшие с лица планеты семьдесят миллионов лет назад, кажутся нашими современниками. В Южной Африке, в архейских породах, обнаружены самые древние из всех известных науке организмов. Этим шаровидным тельцам, различимым лишь в микроскоп, три миллиарда и двести миллионов лет, и они, по размерам и строению, ни дать ни взять сине-зеленые водоросли. Одни лишь только бактерии могут считаться ровесниками сине-зеленых. Полагают, что первая страница жизни на нашей планете открыта этими двумя группами организмов. Сине-зеленые, уж во всяком случае, родоначальники всех растений Земли — и тех, что живут в океане, и тех, что заселили сушу. Обретя хлорофилл, сине-зеленые обогатили атмосферу планеты первыми порциями кислорода.
Не менее удивительно то, что сине-зеленых вовсе не коснулась или едва коснулась эволюция. Невообразимая их древность подтверждается простотой их организации, У них нет даже клеточного ядра. Опять-таки, вместе с бактериями, они объединены наукой в группу под названием прокариоты — доядерные, в отличие от всех остальных растений и животных, которые именуются эукариотами — истинно ядерными.
Просто устроенное, примитивное бывает долговечно и неприхотливо. Сине-зеленые обитают всюду и способны выносить бог ведает что. Один исследователь сказал, что они «встречаются во всевозможных и почти невозможных для существования местообитаниях, по всем континентам и водоемам Земли». От океана до лужицы на дороге и до горных вершин, покрытых круглый год льдом и снегом. В камчатских гейзерах, где температура воды доходит до плюс семидесяти пяти градусов, обнаружено двадцать восемь видов сине-зеленых. Живут они и в горячей загрязненной воде, сбрасываемой фабриками и заводами. И другая крайность. Среди водорослей, вызывающих цветение снега в горах, десять видов сине-зеленых. Как и миллиарды лет назад, когда жизнь на планете только зарождалась, они и ныне приходят первыми. В 1883 году на маленьком островке Кракатау, между Явой и Суматрой, произошло исключительной силы извержение вулкана. Через три года на вулканическом пепле появились первые поселенцы — сине-зеленые водоросли. Они же первыми обосновались на острове, вытолкнутом подводным землетрясением со дна океана близ Исландии в 1963 году.
Сине-зеленые есть и среди сверлящих водорослей. Поселяясь на известковых скалах, водоросли внедряются внутрь, разъедая известь органическими кислотами.
Не только споры, но и само растеньице, клетка, высушенное, может сохранять жизнеспособность очень долго. В одном гербарии удалось оживить экземпляр сине-зеленой водоросли, пролежавшей сто семь лет.
В последние десятилетия стало известно, что сине-зеленые водоросли могут обитать и в атомных реакторах.
О Ладоге поразительно мало знали даже в середине прошлого века, через полтора столетия после основания Петербурга. Великий город, с невиданной для Европы быстротой разросшийся на берегах Невы, затмил своей славой озеро, которое меж тем, в буквальном смысле слова, было для него поильцем и кормильцем. Ладога поила город пресной водой наивысшего качества, мягкой, вкусной, прозрачной, кормила отменной рыбой — осетром, лососем, тайменем, палией, сигами. Петербуржцы, к примеру, знали, что октябрь — самое дешевое время на сигов, ибо в эту пору сиг лудога ловился в наибольшем количестве на песчаных прибрежьях северо-восточной части озера.
Еще напомнить следует, что озеро, с Невою вкупе, долгое время было чуть не единственной дорогой, связывающей столицу со всем государством. Тысячи и тысячи деревянных барок везли в Петербург все, что требовалось царскому двору, знати, да и просто городским обывателям, и все, что шло на внешний рынок. После разгрузки суда отдавали на слом, для чего их загоняли в речку Карповку, разделяющую два острова невской дельты — Аптекарский и Петровский. Жители столицы тут же и раскупали корабельный лес для построек, а то и на дрова. В том месте, где шел бойкий торг, ушлый мужик открыл где-то в конце XVIII века кабак «Барка». От кабака — название улицы, Барочная, сохранившееся доныне.
Даже после того, как пошли в 1851 году из Петербурга в Москву поезда, наибольшее количество грузов порядочное время продолжало прибывать в столицу по воде. За 1865 год, например, по Ладоге и Неве прошло восемнадцать тысяч судов.
Петербуржцы были убеждены, что плавание по Ладоге опасно для любого судна; знали, что немало людей гибнет в холодных глубинах озера.
В Публичной библиотеке я напал на книгу, изданную в Петербурге в 1875 году. Автор ее — полковник корпуса флотских штурманов А. П. Андреев. Назначенный начальником гидрографических работ по исследованию Ладожского бассейна, он возглавил экспедицию, проведшую на озере десять лет—с 1857 по 1867 год. Экспедиция была хорошо оснащена, имела в своем распоряжении колесный пароход, две железные баржи и десять весельных катеров. В результате появилась первая достоверная карта Ладожского озера, составленная Андреевым, и им же написанная лоция для судоводителей.
Исследование и съемка крупнейшего озера Европы стали важным научным событием. Русское географическое общество наградило А. П. Андреева золотой и серебряной медалями. Золотую медаль получила на Всемирной выставке в Париже книга Андреева «Ладожское озеро».
Мне не удалось раздобыть никаких биографических сведений о полковнике Андрееве. Я еще надеюсь восполнить этот пробел. Но сама книга свидетельствует, что автор был человек незаурядный.
Андреев восхищается Ладогой и, прежде всего, качеством озерной воды. «Ладожская вода чрезвычайно чистая, мягкая и во всех отношениях доброкачественная . . . Около острова Коневца и в других местностях, где песчаный грунт, на пятисаженной глубине можно видеть все мельчайшие частицы на дне совершенно ясно . . . Мы достали воды со дна . . . А так как вода нижнего слоя оказалась такого же прекрасного качества, как и на поверхности, и так как в воздухе было весьма холодно, а время было ночное, то поставили самовар и с величайшим аппетитом напились чаю из воды с глубины 112 сажен. Чай, на ней заваренный, оказался превосходным».
А как живо, картинно, да и с какой достоверностью написаны страницы, посвященные ладожскому судоходству. Автор не жалеет красок, не жалеет и сарказма, обличая невежество. Описывая галиот («главный представитель ладожского судоходства, вывезенный Петром I из Голландии»), Андреев сообщает, что «в кормовой его части есть печь кирпичная, русская, привольная печь, и нигде в мире не отыщется судов с подобною печью. Но этим хвалиться нам не приходится . . . Как любят галиотоводители стоять на якоре где-нибудь в бухте и лежать на боку привольно на подобной печи! Невежество не считает время капиталом, а грамотность на Ладожском озере еще не плавает».
И еще — про сойму ладожскую, судно, которое строили из соснового леса без единого гвоздя. «Вместо гвоздей — вичина, нитка древесного корня . . . Скорее сгниет обшивка и шпангоуты в сойме, чем уничтожится сшивной корень. . . Сойма — наше родное судно! Сойма, вероятно, видывала и те древние времена, которые и в истории темны.. . Сойма без палубы, но с крышею поверху перевозит . . . и богомольцев в Соловецкий монастырь и телят в Петербург; перевозит и ивовую кору и живую рыбу — она на все годится . . . »
У Андреева был свой взгляд на ладожское судоходство, идущий вразрез с общепринятым. «Ладога не бурливее Финского залива. Не носит же на себе залив народной молвы бурного, а этот эпитет скорее можно приписать заливу, чем озеру . . . В настоящее время ни одно страховое общество не берет на страх судов и товаров, идущих по озеру. За что же такое недоверие к такому прекрасному озеру? Все, говорят, оттого, что озеро бурно и наполнено каменьями; на нем часто случаются несчастья. Неутешительно такое воззрение. Ведь чем гарантируется безопасность плавания? Сведущим шхипером, верною картою и доброкачественностью судна».
Андреев далее рисует безотрадную картину судовождения на озере. Судоводители лишены были не только надежной карты, но даже и компасов порядочных не имели. «Этот инструмент, какой-нибудь калека, поставлен на галиоте в ящик и укреплен толстыми железными гвоздями! Чего же ожидать от такого компаса . . . Способ определения переплытого расстояния нередко основывается . . . на продолжительности горения сальной свечки . . . На вопрос, как идти туда-то, ответ следует без замедления такой: «Когда вздунет подсиверный, тогда держи на веток, а впереди, знай, близко луды — мечи прочь, а исповедывавши воду, будешь на доброй глубине; это верно — не сумлевайся. Вот и все».
Конечный вывод Андреева вполне определенный: «Шхипера или кормчие не имели малейшего понятия о навигации; оттого и озеро всегда казалось и бурно, и каменисто, и во всех видах для плавания страшно».
В популярной книжке о Ладоге, изданной несколько лет назад, я вдруг прочел такое: «Озеро бурно и наполнено каменьями — метко заметил известный исследователь Ладоги прошлого столетия А. П. Андреев».
Возможен, оказывается, и такой способ цитирования. Надо же!..
Более двадцати лет работает на Ладоге экспедиция Института озероведения. И теперь можно сказать, что среди крупнейших озер мира Ладожское — одно из самых изученных. Озеро исследуется всесторонне, недаром первые три года, вспоминает Нина Анатольевна (она и Распопов дольше других состоят в штате экспедиции), работали только в шхерах на севере — не было судна, чтобы выйти в открытое озеро. Имелся один бот. Как в XVIII веке! С той лишь разницей, что академик Озерецковский вряд ли брал в свою лодку кого-либо, кроме гребцов, а в четырехместный бот «Курнаков» набивалось столько народу, что любой судовой инспектор, случись он в ту пору на месте преступления, схватился бы за сердце.
Теперь-то уж что. Теперь институт располагает двумя судами, которые ходят по всему озеру.
Конец шестидесятых и начало семидесятых годов Нина Анатольевна провела на Онеге и на крупных озерах Вологодчины и Архангельской области: Кубенском, Воже, Лаче. Возвратясь в Соролу, она в первом же рейсе обнаружила, что в ладожской воде произошли за эти годы тревожные перемены. В пятидесятые годы Ладога оставалась такой же, какой она была в самом начале века, — материал для сравнения содержится в отчетах экспедиции 1906 года. Вода прозрачна, слабо минерализована, планктон беден — меньше миллиона клеток на литр воды. Это картина, типичная для озера, переживающего пору молодости. Так было в девятьсот шестом году, так было и в пятидесятые.
И вот первые пробы, взятые в августе 1974 года. В литре воды — десятки миллионов клеток. Особенно встревожило Петрову и ее коллег то, что в озере наблюдалась смена видового состава водорослей: сине-зеленые вытесняли диатомовые.
Диатомовые водоросли, диатомеи, как и сине-зеленые, вездесущи. Они населяют все моря и океаны, пресные водоемы, в том числе и горячие источники, могут развиваться и в почве, и на снегу, и на льду. В отличие от других водорослей, эти одноклеточные создания одеты в кремневый панцирь — прозрачный, изящный, причудливый по форме; диатомовые, несомненно, привлекли бы художников, запасись художники терпением, чтобы разглядывать в микроскоп бесконечно разнообразные рисунки панцирей. Систематикам известно более десяти тысяч видов диатомовых. Различаются виды прежде всего по форме и рисунку панциря. Специалисты говорят: природа проявила тут изобретательность и вкус, которым мог бы позавидовать самый искусный ювелир. Изумляют диатомеи и тем, что хотя и принадлежат к растительному царству, но способны передвигаться — каким способом, это еще окончательно не объяснено.
Диатомеи служат пищей для многих обитателей океана и пресных водоемов. Ими питается не только беспозвоночная мелочь, но сельдь, хамса, сардины, а также ' молодь многих крупных рыб. Анализы показали, что диатомеи содержат больше белков и жиров, нежели хлебные злаки и картофель. Пищей продолжают служить и отмершие диатомеи. Истертые их панцири образуют донный ил, который поедают черви, моллюски и другие создания, живущие на дне.
— Но ведь и сине-зеленые служат пищей для беспозвоночных и для рыбьей молоди. Почему же вас так тревожит смена видов?
Нина Анатольевна подтверждает: да, сине-зеленые, вместе с другими водорослями, составляют начальное звено пищевой цепи водоема. Но сине-зеленые обладают способностью размножаться с чудовищной, почти взрывной скоростью. Помогает такому взрыву и прозрачная вода, ведь сине-зеленым, как и всем растениям, содержащим хлорофилл, нужен свет. А в прозрачном озере свет на мелких местах проникает до самого дна.
Сине-зеленые внезапно нарушают равновесие, сложившееся в озере за века, тысячелетия. Продукция водорослей возрастает во много раз, а ее потребители, зоопланктон,— в прежнем числе. И вот к началу осени, когда дневного света становится все меньше и меньше, гигантские скопления водорослей начинают отмирать так же быстро, как и размножались. И теперь они уже не выделяют кислород, а, загнивая, изымают его из воды. И обитателям озера становится худо. Возникает опасность замора. Рыба из гиблого места уходит, если есть куда уйти.
Диатомеи, некоторые их виды во всяком случае, чистюли. Они любят Байкал, Севан, Телецкое озеро, многие озера Кольского полуострова (их в Мурманской области более ста тысяч), Эстонии и Латвии, где вода чиста и прозрачна. Они, диатомеи, служат индикаторами загрязнения воды. Исчезновение диатомеи — сигнал: качество воды ухудшилось. Сине-зеленые не просто мирятся с загрязненной водой, они сами ухудшают ее качество. Резко ухудшают, выделяя при отмирании ядовитые продукты разложения.
Для озероведов, возвратившихся на Ладогу в 1974 , опасные перемены, обнаруженные в воде, были неожиданны. Надеялись на природу озера, на то, что оно холодное и очень глубокое. Ведь оно вмещает в три раза больше воды, чем Азовское море, по площади вдвое превышающее Ладогу.
Как бороться с этой напастью, с нашествием сине-зеленых? Предлагают такие меры: продувать кислородом толщу воды, зараженную водорослями; применять вещества, их называют коагулянтами, от которых водоросли слипаются в комки; пользоваться всасывающими аппаратами, извлекающими водоросли из воды. Очевидно все это годится для небольшого пруда или для озерка. А когда речь идет о таком озере, как Ладожское, нанимающем площадь, почти равную двум третям Бельгии, то лучше последовать совету известного гидробиолога, члена-корреспондента Академии наук СССР Г. Г. Винберга. Он сказал как-то: «С сине-зелеными надо бороться не в воде, это бесполезно, а на суше».
А с суши в озеро, помимо всяких загрязняющих воду вредных веществ, идет поток азота и фосфора. Он-то и поддерживает разгул водорослей, не давая утихнуть зеленому пожару. Азот и фосфор! Главнейшие удобрения, столь нужные зерновому полю, огороду, саду, теплице, парнику. Ну и водорослям эти элементы, особенно фосфор, тоже нужны!
Непрошеных поставщиков, снабжающих Ладогу в избытке азотом и фосфором, по крайней мере три: сельское хозяйство; промышленные предприятия; города и поселки с их сточными водами. Оговорюсь: соединения азота и фосфора не считаются загрязняющими веществами; санитарный инспектор даже и не вправе требовать от должностных лиц, чтобы при биологической очистке сточных вод вместе с ядовитыми веществами удалялись эти биогены, сиречь питательные вещества, без которых живые организмы существовать не могут.
Можно ли, при таких обстоятельствах, вести борьбу с перекачкой азота и фосфора в озеро? Можно и нужно. Настоятельно необходимо.
В книге «Охрана водных ресурсов», выпущенной недавно издательством «Колос», перечисляются меры, которые надо применять в сельском хозяйстве, чтобы удобрения попадали не в воду, а усваивались корнями растений. Грамотно вносить удобрения, соблюдая сроки, указанные учеными; правильно обрабатывать почву, в частности распахивать склоны только поперек, чтобы предотвратить поверхностный сток; вводить научно обоснованные севообороты; устраивать полезащитные лесные полосы. Ну и так далее. Одним словом, надобно правильно вести хозяйство, ничего сверх этого и не требуется.
Ладожское озеро замыкает систему великих озер Северо-Запада Европы. Водосбор Ладоги, включающий бассейны Онеги, Ильменя и Саймы, по размерам превышает территорию Великобритании. Тысяча километров с севера на юг, шестьсот — с запада на восток. Одних озер в ладожском бассейне — пятьдесят тысяч, да рек многие тысячи. А это, между прочим, означает, что озеро собирает с гигантской площади не только всю воду. весь сток, но и загрязнения. И еще вот что. Озерная система Ладоги, как говорит Нина Анатольевна, весьма консервативна. Это означает, что вода здесь обновляется очень медленно. Двенадцать лет уходит на выцеживание всего объема ладожской воды через Неву в море. Бактерии, несущие на себе главную тяжесть самоочищения воды, в холодном озере тоже не очень активны. И все, кто занят хозяйственной деятельностью вблизи озера, должны в силу этого проявлять удвоенную осмотрительность.
Должны!..
Самую плохую воду несет в озеро Волхов. Некоторые предприятия, действующие в бассейне этой реки, очищают сточные воды кое-как, некоторые вовсе не имеют устройств для очистки. Волховская губа по этой причине стала неблагополучным местом. Здесь отмечено «ослабление деятельности микроорганизмов, то есть существенное уменьшение самоочищающей способности водоема».
Особенно тревожило ученых одно время то, что Волхов стал главным поставщиком фосфора для Ладоги. Река «подливала масла в огонь», поддерживая зеленый пожар, не давая ослабнуть буйству сине-зеленых. Галина Федоровна Расплетина, гидрохимик, участница Ладожской экспедиции, рассказывала мне, как и почему это произошло. Волховский алюминиевый завод, расположенный в низовьях реки, перевели в свое время на новое сырье: вместо бокситов в производстве начали использовать апатиты, содержащие много фосфора, и в сточных водах завода и появился тогда фосфор в очень большом количестве.
А возможно ли удаление фосфора из сточных вод? Возможно. На том же Волховском алюминиевом заводе такого рода очистка уже налажена. И результаты ее просто разительны: количество фосфора, поступающего теперь в Ладогу, почти в пределах нормы. Побольше бы природоохранных сюжетов с таким благополучным концом!
Опрятность, опрятность и опрятность. Экологическая опрятность! Вот к чему надо неустанно призывать всех, кто имеет причастность к озеру. Тех, кто составляет и Утверждает проекты коровников и свинарников, и тех, кто строит их, оставляя на потом, на авось, разумное, не наносящее ущерба природе употребление отходов. Всех тех, кто считает делом второстепенным содержание в полной чистоте ручья, речки, реки, озера.
Уподоблю Ладогу колодцу, из которого пьют миллионы людей. Хотите знать, какова вода в этом колодце? Надо повысить ее минерализацию в восемнадцать раз, чтобы человек на вкус ощутил: да, вода малость солоновата. Недаром же Ладожское озеро считают до сих пор одним из самых пресноводных водоемов мира.
Но вот что говорят нам гидрохимики: из-за неопрятности человека, экологической неопрятности, вода Ладожского озера становится жестче, ее минерализация возрастает . . .
У меня к Ладоге особое отношение. Она помогла городу отразить врага. Она спасла меня от верной гибели. Да и не одного меня, а тысячи и тысячи девчушек, мальчуганов, женщин, солдат и офицеров, всех тех, кто вытерпел, выстрадал всю ленинградскую блокаду, избежав смерти от пули, от осколка, от взрывной волны, от обломков разбитого снарядом здания, от голодного истощения.
Пути фронтовые неисповедимы. За девятьсот блокадных дней, вооруженный записной книжкой военного корреспондента и наганом, оружием, уже в ту пору устаревшим, куда я только не попадал. Ораниенбаум, отрезанный не только от Большой земли, но и от блокированного Ленинграда, ставший пятачком. «Юнкерсы» сыплют, словно из мешка, мелкие бомбы на город и на «Аврору», стоящую у стенки. Трассы огня тянутся к «юнкерсам» от счетверенных зенитных пулеметов, подрагивающих на палубе крейсера. Пустынная, доступная наблюдению противника дорога от Средней Рогатки до Пулкова, по которой днем можно пройти только в одиночку, держась поближе к уютному, притягательному кювету. Белоостров, где чужие траншеи подходят к нашим метров на сорок и где по вечерам слышишь полупьяные выкрики: «Эй, Иван, давай сегодня в разведку!» Сестрорецкий курорт, безлюдный, густо заселенный раскормленными крысами, кои по ночам плотным стадом переходят улицу, наводя смертный ужас и оцепенение на одиночного связного, спешащего с донесением в штаб. И лишь по военно-автомобильной дороге номер сто один не довелось мне проехать ни разу, ибо дорога эта шла по льду Ладоги, связывая осажденный город с глубоким тылом, а мне за всю блокаду не выпало ни одной командировки на Большую землю и ни одного отпуска.
Но Ладога все равно была везде со мной. С ней связывались самые приятные события и самые большие надежды. Пробился в город партизанский обоз с продовольствием, — Ладога помогла. Пришел эшелон с посылками аж из Владивостока. Как переправили? Да перевалили на грузовики и — через Ладогу. Прорвали в сорок третьем блокаду. Где? Конечно, у южной оконечности Ладоги . . .
Всем нам дорога Ладога. Удивительно ли, что любое вмешательство человека в ее жизнь, в той или иной мере нарушающее ритмы, отлаженные природой, вызывает настороженность. Хочется, чтобы подобное вмешательство, если уж оно неотвратимо, тщательнейше продумывали, взвешивали, чтобы приняты были во внимание все мыслимые неожиданности.
1982—1984
|
